Два рассказа монахини Евфимии (Аксаментовой) о братьях наших меньших
Домик на склоне
Местечко Лавровое, что затаилось под склоном горы где-то между Ялтой и Алуштой, наши путешественники нашли не сразу. Но когда нашли – от всего сердца полюбили его, наведываясь туда каждый отпуск в сентябре в течение почти 11 лет…. Болезненному батюшке для его застуженных еще со времен войны легких был настоятельно рекомендован врачами крымский воздух и лучшего уголка для поправки здоровья и скромного отдохновения нельзя было и придумать….
Небольшой приземистый домик из крымского ракушечника, затерявшийся среди деревьев и кустарников на высоком склоне, вид на море, уединение… Из человеческого окружения – только извечный спутник батюшки в отпусках – старичок Леонтий Федорович, Любовь Владимировна – Люба – неизменная помощница по хозяйственной части (куда в старости без трудовых и заботливых женских рук), да местная бабулька – владелица домика и участка…
Из четвероногого окружения – кошки да собаки, без которых не обходится ни одно частное домовладение. Этот хвостатый контингент и создавал ту трогательную обстановку, которой славилась жизнь в Лавровом.
Барсик, Васька Первый, овчарка Рекс, простодырый пес Бельчик, хитрый обжора Васька Второй, дикая кошка Мурка, смиренный котик Яшка, сын Васьки Второго….
Наблюдательная и памятливая Любовь Владимировна много забавных случаев рассказывала о житье-бытье в Лавровом…. Но самым на мой взгляд загадочным персонажем была всё же свободолюбивая, не весть откуда взявшаяся кошка Мурка…
Появилась она после трагической гибели старого Васьки да пса Барсика, когда домишко оставался, так сказать, без присмотра почти два года и свирепые полчища крыс начали серьезно беспокоить его обитателей. Мурку узрел где-то в чаще леса внимательный глаз Любы и она стала потихоньку прикармливать странницу, вызывая недовольство и ропот домохозяйки – от кошек больше проблем чем пользы! Держалась Мурка независимо, даже гордо, скромно угощалась, но ласкать себя не позволяла и никогда не заходила в дом. Лишь однажды, словно уловив своим кошачьим чутьем укор за нахлебничество – положила на пороге домика большую удавленную крысу в знак моральной компенсации. Сердце домохозяйки-старушки дрогнуло – Любе было позволено дружить с Муркой, а Мурке иногда заходить в гости на участок.
Потом появился кот-крысолов Васька (Второй) и Мурка, как трогательно заметил батюшка, познала радость материнства…
От первого муркиного помета в доме оставили Яшку – тихого, смиренного котика, которого всегда все прочие четвероногие обижали и объедали…. И конечно же Яшка имел особые, дружеские отношения с батюшкой, которого самозабвенно любил… Он пробирался в комнатку к старцу, когда тот ложился отдохнуть, кротко устраивался в ногах и урчал. Батюшка вспоминал, что Яшка боялся шелохнуться, когда чувствовал, что человек засыпает…. Ни разу Яшка батюшку не разбудил, а когда возникала необходимость выйти из дома – он пробирался на женскую половину, вставал на задние лапки у изголовья Любы и только едва слышное “ми” выражало актуальность его интеллигентной просьбы….
Яшкин папаша Васька был куда наглее и бесцеремоннее – он устраивался на общих трапезах в ногах батюшки, клал свою толстую лапу ему на колено и, когда очередь доходила до рыбы – потихоньку выпускал когти… Батюшка смеялся и, втихаря от Любы, скармливал коту свою порцию. Так продолжалось постоянно, и Люба затеяла с Васькой борьбу… Впрочем, вытащить его из под стола было непросто – Васька падал, видимо прикидываясь мертвым и щурил один глаз на свою обидчицу – тушей он был неподъемной… Все кончалось общим смехом.
Когда однажды пытались завести приличную собаку, ну, овчарку, конечно – загрустил старый коротконогий Бельчик (тоже большая батюшкина любовь). Бельчик понял, что конкуренции ему не осилить и решил уладить дело миром и дружбой. Он начал промышлять мелкими кражами и крупным подхалимажем – таскать у местной ребятни, рыбачившей у озерца неподалеку, то носки, то штанишки и приносить все это к будке нового хозяина жизни – Рекса.
Рексу, впрочем, не хватило ни душевной тонкости, ни юмора – он оставался индифферентен. Тогда Бельчик утащил пуховую шаль с ног дремавшего батюшки, видимо решив, что такой подарок не может не сработать…. Но толстокожего Рекса было не уломать. Не знал еще это недалекий чужак на что способен был невзрачный и великодушный Бельчик. Только он, Бельчик, мог, вернувшись с прогулки, смиренно положить голову возле своей привязи и безропотно ждать хозяйской воли… Только он, Бельчик, мог раздобыть для батюшки вкуснейшую в мире косточку и не пожалеть с ней расстаться….
Бельчик заболел и совсем слег от непонимания, сердечной скорби и мрачных предчувствий…. Альянс с Рексом со временем, конечно, состоялся, но в те дни батюшке пришлось изрядно попереживать за своего ущемленного в правах друга и псу-дворняге нашли врача. Невероятных усилий стоило обманом впихнуть в Бельчика антибиотики, но когда это наконец удалось при помощи пластмассового шприца, Бельчик так взвыл, что из лесных дебрей неожиданно выскочила свободолюбивая Мурка.
Мурка молниеносно оценила обстановку, вычислила обидчика и с шипением отчаянно бросилась на изумленного ветеринара.
Вцепившись ветеринару в спину, Мурка продемонстрировала всему ограниченному человечеству, что узурпированное нами право вершить судьбы меньших братьев еще надо заслужить!
Болезненность батюшки вынудила наших путешественников селиться на время отпуска уже не в частных домиках, а в специализированных санаториях, под присмотр опытных медиков…
Домик в Лавровом совсем обветшал, участок зарос бурьяном.
Старушка-домовладелица скончалась через несколько лет, постепенно похоронив всех своих четвероногих питомцев: Ваську, Яшку и Бельчика, который всегда ждал приезда батюшки с таким воодушевлением, что мог задохнуться от восторга, натягивая свою привязь…
Еще года через два, также во время отпуска, батюшка решил навестить полюбившееся ему когда-то место, заехать в Лаврово и отыскать тот участок на склоне горы. Люба вышла из машины, спустилась по склону, присела и решила позвать Мурку. Жива ли она, Мурка? Вдруг жива! Вдруг – отзовется, придет!
И Мурка появилась… Старая, облезлая, с разодранным ухом, она откликнулась на зов своих давнишних друзей и, прихрамывая, подошла к ним…. Она всё так же жила в лесу, охраняя уже опустевший, никому кроме нее не нужный домик из крымского ракушечника….
– Мурка, Мурка!.. Милая… – кошка подошла к растроганной ее появлением Любе, положила голову ей на колени и впервые дала себя погладить. Из старческих глаз ее выбежали слезы….
На следующий год Мурка уже не выходила.
Галчонок Тепа
– Как-как его зовут? Степа? Ну, что ж… Степа – это очень хорошо…
Вообще-то назвала я галчонка Тепой, а не Степой, но батюшке настолько чужды были уменьшительно-ласкательные производные от нормальных имен, что всякие там “тепы-муси-пуси” просто не умещались в его сознании и он тут же находил трезвый аналог.
Вот Степа – это достойно, правильно. Степа – это звучит почти гордо применительно к галке-замухрышке, которую я два дня назад подобрала в Лаврском палисаднике….
Тепа и не обратил бы на себя внимание, если бы сам не оказался в центре гастрономических интересов десятка монастырских кошек, собравшихся вокруг чахлого кустика на котором он беспечно подремывал…. Откуда он свалился на этот кустик, да в средоточие такой опасности – Бог весть. Но я по началу была настолько занята, что всего-навсего подсадила галчонка на веточку повыше и наказала ему еще немного продержаться, пока я разберусь со своими делами. “Эх ты, недотепа!” – сказала я, цыкнула на ощетинившихся кошек и понеслась дальше. Галчонок моргнул глазом и снова остался наедине с безысходностью….
И все же он оказался не каким-то там завалящим недо-Тепой, а самым настоящим Тепой, временами даже – Степаном, бойцом, почти орлом….
Потому что я забыла о своем одиноком друге. Потому что, когда я, наконец, вспомнила о нем – продрогшем и заброшенном, когда я, сломя голову рванула к заветному кустику, едва не уронив на пол тучного директора предприятия “Софрино”, столкнувшись с ним на чугунной лестнице Патриарших покоев – птенцу оставались считанные секунды…
Он стоял уже на земле, шатаясь на своих тонких лапках, а все полчища кошек и котов окружили его плотным вражеским кольцом. Гибель неумолимо приступала… Единственное, что, видимо, мешало котам накинуться на свою жертву – какая-то подсознательная догадка в идиотизме происходящего, если область догадок и подсознания вообще присуща четвероногим… Ну кинутся они все хором на это тощее чучело и что? Что за резон устраивать большую свалку из-за такой ничтожной добычи? И коты медлили с расправой.
Так бывает и в жизни человеческой. Столько всего разом вдруг навалится, так подопрет, что уже и просвета никакого…. И когда ты вот так висишь на волоске, задыхаешься и дрожишь от страха – приходят еще неумолимые семь бед, и еще, и еще…. И вот – ты перестаешь бояться и ждать худшего. Потому что куда хуже? Потому что ты уже за гранью добра и зла – и ты готов принять любой исход. Ты даже и не ждешь его – ты просто созерцаешь и ты просто готов…. И тут вдруг все рассыпается как мираж. Бац. И – нету ничего. Тишина.
Зло – оно ведь тоже знает свой резон.
Тепа на рожон не лез. И это смиренное непротивление – гипнотизировало зло, словно усыпляло, отбивало у него всякий охотничий азарт к развитию конфликта.
Он переехал к нам, в Переделкино, летал по келье и иногда садился батюшке на плечо, пронзительно покрикивая что-то свое, птичье, батюшке на ухо. Временами, когда старец не проявлял к нему должного интереса он хватал его за мочку уха и смешно моргал глазами- бусинками. Тут уж батюшка, беззвучно посмеиваясь, звал на помощь меня и я уносила свое орущее сокровище. Тепа был моим верным спутником всегда и всюду, приземляясь ко мне прямо на голову, едва завидев издалека. Все это не могло продолжаться долго, потому что это было весьма оригинально – работать на кухне патриаршей резиденции, расхаживая с ног до головы в птичьем помете. Мы отдали галчонка в хорошие руки.
Но я люблю вспоминать его мудрую отрешенность философа, в моменты, когда неприятности, кажется, уже совсем не оставляют тебе воздуха… Ни глотка не оставляют….
Дело тут не в чаяниях скорого чудесного избавления.
Преизбыток зла, как и вообще любой переизбыток – это всегда пошлость. Нет ничего зазорного в том, чтобы не представлять для нее, пошлости, никакого интереса.